Я НЕ В ТЕМЕ!
05.07.2011 в 13:13
Пишет Jenious:Несправедливость.
Вот почему Безумные Учёные(тм) - обычно или физики, типа инженера Гарина, или, скажем, вивисекторы, как доктор Моро?
Но ведь учёные же разные бывают?
URL записиВот почему Безумные Учёные(тм) - обычно или физики, типа инженера Гарина, или, скажем, вивисекторы, как доктор Моро?
Но ведь учёные же разные бывают?
Пишет sanitareugen:
05.07.2011 в 13:53
Смѣсимъ тамѡ ѧзыкъ ихъ, да нє оуслышатъ кійждо гласа ближнѧгѡ своєгѡ
От ЗаболекарьРадиация... Вслушайтесь в это слово.
Вообще-то у него много значений. Вот в биологии, например, так могут называть диверсификацию видов. Был, допустим, маленький невзрачный зверёк, напоминающий землеройку. Одни его потомки стали тиграми, другие антилопами, третьи людьми, и совсем они друг на друга не похожи. Был протовьюрок с обыкновеннейшим неспециализованным клювом, а теперь на Галапагосах множество видов вьюрков с клювами в форме чёрт знает чего. Это тоже называется радиацией, вот только интересно это лишь специалистам. Вот вы что представляете, когда слышите про радиацию? Смерть. Оставленные города. Пустые оконные рамы, ржавые рельсы, наполовину затонувшие баржи... А кому интересны клювы зябликов? Хи-хи-хи, ха-ха-ха, британские учёные исследуют форму птичьего клюва. Видимо, чтобы некую науку воспринимали всерьёз, ей надо сначала оставить город-другой без населения.
В девятнадцатом веке сложно было такое представить. Там всё было спокойно. Август Шлейхер писал свою басню на праиндоевропейском — тогда ещё не только без ларингалов, но даже без огубленных. Младограмматики с Бругманом во главе формулировали свои законы. Работали и любители. Мартин Шлейер без всякой теоретической подготовки ваял воляпюк, а Заменгоф — стихотворения на первых версиях эсперанто (malamikete de las nacjes, kadó, kadó, jam temp' está!). Бен-Йехуда пусть неумело и коряво, но всё-таки возрождал иврит.
В начале двадцатого века Коломийцев начал исследовать восприятие людьми случайных комбинаций фонем. Берётся некое ничего не значащее слово, например, «щачло», берутся добровольцы с разными комбинациями родных языков... Никакой практической пользы от этих работ, разумеется, не ожидалось. Вообще про Коломийцева тогда очень мало кто знал. Можно сказать, вообще никто.
Тогда же Штейнберг сумел описать развитие языка дифференциальным уравнением — одним-единственным, и к тому же неожиданно простым. Разумеется, лишь самый общий случай, без конкретных переходов (позже Штейнберг математически доказал, что сами переходы предугадать невозможно в принципе), но и это очень много. Решением уравнения являлось довольно хитрое семейство периодических функций.
Здесь следует сделать отступление для тех, кто прогуливал в школе компаративистику. Развитие языков лишь на первый взгляд кажется хаотичным. Возьмём для примера праславянский VI века. В нём есть дифтонг oi — например, в слове *koina 'цена'. Вот прошло некоторое время, и дифтонги в нём стали монофтонгами — не какие-нибудь отдельные, а все сразу. Получилось *kěna. А вот так называемая вторая палатализация: заднеязычные перед ě переходят в свистящие. И тоже не выборочно, а все сразу. В старославянском и древнерусском уже цѣна. Это всё ещё общеславянские процессы. А вот ѣ/е совпали сравнительно недавно, уже в русском языке. И тоже все сразу, нет такого слова, где ять сохранился бы. Все эти переходы регулярны. Можно точно установить, какие звуки менялись и в каких позициях. Можно установить порядок таких изменений — если бы они происходили в другом порядке, результат был бы иным: например, в английском future /ˈfjuːʧɚ/ переход u > ju должен был произойти раньше tj > ʧ, иначе мы имели бы /ˈfjuːtjɚ/, и раньше редукции безударных, иначе было бы /ˈfjuːtɚ/. Вот этому звуку современного языка в соседнем близкородственном языке всегда соответствует такой-то звук, а этому — такие-то два звука в зависимости от позиций, а ударение при этом сдвигается так-то и так-то. Всё можно рассчитать. Никаких гаданий на кофейной гуще, только поочерёдное применение известных законов к известным праформам. И крупнейшие языки с миллионами носителей, и мелкие вымирающие диалекты ― все они, образно говоря, скользят по невидимым рельсам фонетических переходов и не могут отклониться от своего пути ни на миллиметр. Лишь изредка эту стройную картину нарушают аналогии и заимствования. Так что нет ничего странного в том, что это удалось описать математически. Странно, скорее, что этого никто не сделал лет на десять-двадцать раньше. Объясняется это, вероятно, тем, что математической подготовке филологов в девятнадцатом веке практически не уделяли никакого внимания.
В 1910-м году Комурка и Обермайер обратили внимание на одно из решений уравнения Штейнберга, а заодно и на опыты Коломийцева, и описали математически так называемую вынужденную креолизацию (erzwungene Kreolisierung), не имевшую с обычной креолизацией практически ничего общего, кроме названия. Вкратце их выводы можно описать так: вот в язык попадают слова и словосочетания, соответствующие определённым критериям. Некоторым носителям эти словосочетания кажутся невероятно забавными (либо просто необъяснимо прицепчивыми), других — столь же необъяснимо для них самих — раздражают. Первой группой они употребляются всё чаще и чаще. Затем по их модели начинают образовываться неологизмы. Сначала десятки, потом сотни, а затем и тысячи. Как и исходные слова, они могут быть крайне привлекательными для одних носителей и неприятными для других, причём это распределение для разных неологизмов может быть разным. Размывается и грамматика: могут утрачиваться одни категории и словно из ниоткуда возникать другие, совершенно не характерные не только для данного языка, но и для всей группы. Радикально меняется даже фонетика, подстраиваясь под новые грамматические показатели, если при старой фонетике их невозможно различить. А самое интересное то, что через некоторое время часть населения уже не может говорить иначе. Язык, образно говоря, взрывается. Единый идиом распадается на множество непохожих и взаимно непонятных. Этот процесс Комурка и назвал радиацией (в старых книжках можно также встретить обермайеровский термин «вавилонизация»). Дробление при этом может продолжаться практически бесконечно, вплоть до того, что друг друга не смогут понимать даже жители одного небольшого городка. Случайное попадание таких словосочетаний в язык крайне маловероятно, однако их можно создать искусственно. Разумеется, для каждого языка их необходимо разрабатывать отдельно, однако при достаточном знании языка-жертвы это занимает меньше недели. Срок от внедрения словосочетаний до окончательного распада языка и прекращения дробления зависит от многих факторов, начиная с количества носителей и заканчивая их грамотностью и наличием у них в домах радиоприёмников. Так, для Германии он, согласно подсчётам Обермайера, не превышал трёх лет.
Разумеется, Комурке и Обермайеру мало кто поверил. Картина, согласитесь, по тем временам совершенно неправдоподобная — люди, ещё несколько лет назад говорившие на одном языке, нормальные, психически здоровые люди с хорошей памятью — и вдруг в буквальном смысле перестают понимать друг друга? Невозможно.
Что произошло дальше, известно всем. Началась война, и методику опробовали сразу на четырёх языках. События развивались даже быстрее, чем предсказывали расчёты. Через два года британского английского не осталось, как, впрочем, и Британии как государства. Не лучше обстояли дела и с немецким. Весь север Германии вынужден был перенимать от стариков дремучий сельский платтдойч, столь далеко отстоящий от хохдойча, что зараза его не затронула — больше изъясняться было попросту не на чем. На Рейне люди, знавшие местные рипуарские диалекты, перешли на них. Пострадала и значительная часть нейтральной Швейцарии. Конечно, не всё было стёрто и заменено тарабарщиной: уцелели многие австрийские и баварские диалекты, причём сохранились они тем лучше, чем меньше походили на литературный немецкий (то есть главным образом в глухих деревнях). Германия, Британия, Франция, Австро-Венгрия, Россия прекратили своё существование, зато появилось бесчисленное множество других государств — от Уэльса, Финляндии и Чехословакии до Латвии, Лужицы и Восточной Фрисландии. Даже баски на юге Франции объявили себя независимыми — им-то, в отличие от французов, было на чём разговаривать. Только от голода умерли сотни тысяч человек, а начавшаяся в 1918-м пандемия гриппа, которой в сложившейся ситуации нечего было противопоставить, унесла не менее восьмидесяти миллионов жизней — четыре процента населения планеты. Многие города были надолго оставлены — их попросту невозможно стало снабжать. Даже сейчас, после огромной работы по восстановлению всех пострадавших языков, средний магдебуржец предпочтёт говорить с австрийцем на эсперанто, а не учить немецкий, в Швейцарии же и вовсе предпочитают переходить на ретороманский и даже возрождать язык гельветских галлов. Единственный язык, который поймут по всей Англии — это местный язык жестов, а произношение в современном Париже основывается на канадском и конголезском и с довоенным имеет мало общего. Восстановленный же русский значительно проще довоенного — в частности, из алфавита были исключены буквы i, ѣ, ѳ, ѵ. Но даже и упрощённую версию значительная часть населения не желает учить, предпочитая изъясняться где на тюркских диалектах, где на идиш, где по-китайски, где жестами.
Печальнее же всего то, что вся эта история может повториться, и весь труд по возрождению языка пойдёт прахом. Методика Комурки и Обермайера отнюдь не забыта и даже продолжает развиваться специалистами, применение же её не требует никаких финансовых затрат — требуется лишь время на расчёты. Это куда дешевле, чем, к примеру, смастерить в подвале бомбу, и при этом значительно опаснее. Конечно, и знаний для этого требуется гораздо больше, однако не столь уж продвинутых. Как знать — может, прямо сейчас кто-нибудь риальни отакуе!!!1 Беззащитне языке кагбэ опасносте!!1 пыщь! пыщь!! ужяяя!!!1адинадин
URL комментарияОт ЗаболекарьРадиация... Вслушайтесь в это слово.
Вообще-то у него много значений. Вот в биологии, например, так могут называть диверсификацию видов. Был, допустим, маленький невзрачный зверёк, напоминающий землеройку. Одни его потомки стали тиграми, другие антилопами, третьи людьми, и совсем они друг на друга не похожи. Был протовьюрок с обыкновеннейшим неспециализованным клювом, а теперь на Галапагосах множество видов вьюрков с клювами в форме чёрт знает чего. Это тоже называется радиацией, вот только интересно это лишь специалистам. Вот вы что представляете, когда слышите про радиацию? Смерть. Оставленные города. Пустые оконные рамы, ржавые рельсы, наполовину затонувшие баржи... А кому интересны клювы зябликов? Хи-хи-хи, ха-ха-ха, британские учёные исследуют форму птичьего клюва. Видимо, чтобы некую науку воспринимали всерьёз, ей надо сначала оставить город-другой без населения.
В девятнадцатом веке сложно было такое представить. Там всё было спокойно. Август Шлейхер писал свою басню на праиндоевропейском — тогда ещё не только без ларингалов, но даже без огубленных. Младограмматики с Бругманом во главе формулировали свои законы. Работали и любители. Мартин Шлейер без всякой теоретической подготовки ваял воляпюк, а Заменгоф — стихотворения на первых версиях эсперанто (malamikete de las nacjes, kadó, kadó, jam temp' está!). Бен-Йехуда пусть неумело и коряво, но всё-таки возрождал иврит.
В начале двадцатого века Коломийцев начал исследовать восприятие людьми случайных комбинаций фонем. Берётся некое ничего не значащее слово, например, «щачло», берутся добровольцы с разными комбинациями родных языков... Никакой практической пользы от этих работ, разумеется, не ожидалось. Вообще про Коломийцева тогда очень мало кто знал. Можно сказать, вообще никто.
Тогда же Штейнберг сумел описать развитие языка дифференциальным уравнением — одним-единственным, и к тому же неожиданно простым. Разумеется, лишь самый общий случай, без конкретных переходов (позже Штейнберг математически доказал, что сами переходы предугадать невозможно в принципе), но и это очень много. Решением уравнения являлось довольно хитрое семейство периодических функций.
Здесь следует сделать отступление для тех, кто прогуливал в школе компаративистику. Развитие языков лишь на первый взгляд кажется хаотичным. Возьмём для примера праславянский VI века. В нём есть дифтонг oi — например, в слове *koina 'цена'. Вот прошло некоторое время, и дифтонги в нём стали монофтонгами — не какие-нибудь отдельные, а все сразу. Получилось *kěna. А вот так называемая вторая палатализация: заднеязычные перед ě переходят в свистящие. И тоже не выборочно, а все сразу. В старославянском и древнерусском уже цѣна. Это всё ещё общеславянские процессы. А вот ѣ/е совпали сравнительно недавно, уже в русском языке. И тоже все сразу, нет такого слова, где ять сохранился бы. Все эти переходы регулярны. Можно точно установить, какие звуки менялись и в каких позициях. Можно установить порядок таких изменений — если бы они происходили в другом порядке, результат был бы иным: например, в английском future /ˈfjuːʧɚ/ переход u > ju должен был произойти раньше tj > ʧ, иначе мы имели бы /ˈfjuːtjɚ/, и раньше редукции безударных, иначе было бы /ˈfjuːtɚ/. Вот этому звуку современного языка в соседнем близкородственном языке всегда соответствует такой-то звук, а этому — такие-то два звука в зависимости от позиций, а ударение при этом сдвигается так-то и так-то. Всё можно рассчитать. Никаких гаданий на кофейной гуще, только поочерёдное применение известных законов к известным праформам. И крупнейшие языки с миллионами носителей, и мелкие вымирающие диалекты ― все они, образно говоря, скользят по невидимым рельсам фонетических переходов и не могут отклониться от своего пути ни на миллиметр. Лишь изредка эту стройную картину нарушают аналогии и заимствования. Так что нет ничего странного в том, что это удалось описать математически. Странно, скорее, что этого никто не сделал лет на десять-двадцать раньше. Объясняется это, вероятно, тем, что математической подготовке филологов в девятнадцатом веке практически не уделяли никакого внимания.
В 1910-м году Комурка и Обермайер обратили внимание на одно из решений уравнения Штейнберга, а заодно и на опыты Коломийцева, и описали математически так называемую вынужденную креолизацию (erzwungene Kreolisierung), не имевшую с обычной креолизацией практически ничего общего, кроме названия. Вкратце их выводы можно описать так: вот в язык попадают слова и словосочетания, соответствующие определённым критериям. Некоторым носителям эти словосочетания кажутся невероятно забавными (либо просто необъяснимо прицепчивыми), других — столь же необъяснимо для них самих — раздражают. Первой группой они употребляются всё чаще и чаще. Затем по их модели начинают образовываться неологизмы. Сначала десятки, потом сотни, а затем и тысячи. Как и исходные слова, они могут быть крайне привлекательными для одних носителей и неприятными для других, причём это распределение для разных неологизмов может быть разным. Размывается и грамматика: могут утрачиваться одни категории и словно из ниоткуда возникать другие, совершенно не характерные не только для данного языка, но и для всей группы. Радикально меняется даже фонетика, подстраиваясь под новые грамматические показатели, если при старой фонетике их невозможно различить. А самое интересное то, что через некоторое время часть населения уже не может говорить иначе. Язык, образно говоря, взрывается. Единый идиом распадается на множество непохожих и взаимно непонятных. Этот процесс Комурка и назвал радиацией (в старых книжках можно также встретить обермайеровский термин «вавилонизация»). Дробление при этом может продолжаться практически бесконечно, вплоть до того, что друг друга не смогут понимать даже жители одного небольшого городка. Случайное попадание таких словосочетаний в язык крайне маловероятно, однако их можно создать искусственно. Разумеется, для каждого языка их необходимо разрабатывать отдельно, однако при достаточном знании языка-жертвы это занимает меньше недели. Срок от внедрения словосочетаний до окончательного распада языка и прекращения дробления зависит от многих факторов, начиная с количества носителей и заканчивая их грамотностью и наличием у них в домах радиоприёмников. Так, для Германии он, согласно подсчётам Обермайера, не превышал трёх лет.
Разумеется, Комурке и Обермайеру мало кто поверил. Картина, согласитесь, по тем временам совершенно неправдоподобная — люди, ещё несколько лет назад говорившие на одном языке, нормальные, психически здоровые люди с хорошей памятью — и вдруг в буквальном смысле перестают понимать друг друга? Невозможно.
Что произошло дальше, известно всем. Началась война, и методику опробовали сразу на четырёх языках. События развивались даже быстрее, чем предсказывали расчёты. Через два года британского английского не осталось, как, впрочем, и Британии как государства. Не лучше обстояли дела и с немецким. Весь север Германии вынужден был перенимать от стариков дремучий сельский платтдойч, столь далеко отстоящий от хохдойча, что зараза его не затронула — больше изъясняться было попросту не на чем. На Рейне люди, знавшие местные рипуарские диалекты, перешли на них. Пострадала и значительная часть нейтральной Швейцарии. Конечно, не всё было стёрто и заменено тарабарщиной: уцелели многие австрийские и баварские диалекты, причём сохранились они тем лучше, чем меньше походили на литературный немецкий (то есть главным образом в глухих деревнях). Германия, Британия, Франция, Австро-Венгрия, Россия прекратили своё существование, зато появилось бесчисленное множество других государств — от Уэльса, Финляндии и Чехословакии до Латвии, Лужицы и Восточной Фрисландии. Даже баски на юге Франции объявили себя независимыми — им-то, в отличие от французов, было на чём разговаривать. Только от голода умерли сотни тысяч человек, а начавшаяся в 1918-м пандемия гриппа, которой в сложившейся ситуации нечего было противопоставить, унесла не менее восьмидесяти миллионов жизней — четыре процента населения планеты. Многие города были надолго оставлены — их попросту невозможно стало снабжать. Даже сейчас, после огромной работы по восстановлению всех пострадавших языков, средний магдебуржец предпочтёт говорить с австрийцем на эсперанто, а не учить немецкий, в Швейцарии же и вовсе предпочитают переходить на ретороманский и даже возрождать язык гельветских галлов. Единственный язык, который поймут по всей Англии — это местный язык жестов, а произношение в современном Париже основывается на канадском и конголезском и с довоенным имеет мало общего. Восстановленный же русский значительно проще довоенного — в частности, из алфавита были исключены буквы i, ѣ, ѳ, ѵ. Но даже и упрощённую версию значительная часть населения не желает учить, предпочитая изъясняться где на тюркских диалектах, где на идиш, где по-китайски, где жестами.
Печальнее же всего то, что вся эта история может повториться, и весь труд по возрождению языка пойдёт прахом. Методика Комурки и Обермайера отнюдь не забыта и даже продолжает развиваться специалистами, применение же её не требует никаких финансовых затрат — требуется лишь время на расчёты. Это куда дешевле, чем, к примеру, смастерить в подвале бомбу, и при этом значительно опаснее. Конечно, и знаний для этого требуется гораздо больше, однако не столь уж продвинутых. Как знать — может, прямо сейчас кто-нибудь риальни отакуе!!!1 Беззащитне языке кагбэ опасносте!!1 пыщь! пыщь!! ужяяя!!!1адинадин
Пишет sanitareugen:
05.07.2011 в 13:55
И моё продолжениеКамикадзе Степаныч вышел на середину площади, набрал воздуху поглубже и загнул в мать, в сыру-землю и в 12 апостолов, ввёртывая такие словечки, которые никто и не слыхивал. Опомнившись, снайпер из ФСБ (Филологического Сбережения Беседоспособности) поймал голову Степаныча в перекрестие прицела. На полуслове в стороны брызнули кровавые ошмётки, и также в стороны брызнули собравшиеся на площади обыватели. ФСБ шутить не любило. Инфицированные (лингвоинфицированные, если быть точным) подлежали отправке в концлагерь имени генерала внутренних войск Даля, и немногие имели шанс покинуть его живыми, после бесконечных диктантов и чтения перед комиссией басен и стихов. Большинство так и умирало, не сумев до конца жизни вызубрить даже 4-х томный ожеговский словарь (применение 17-томного академического после вмешательства ООН, к счастью, сочли негуманным). И уже слышны были моторы БТР, в которые загрузился по тревоге глухонемой спецназ (говорят, уже разработали вариант этого страшного оружия для языка жестов, и спецназовцам будут ещё и выкалывать глаза; впрочем, начальник Управления пресёк наметившийся там бунт, разъяснив, что обойдутся лишь выдачей очков с управляемой прозрачностью, так что при виде диверсанта очки автоматически затемняются). Толпа стремительно рассеивалась, на бегу пытаясь вытравить из своей памяти странные словечки, прозвучавшие над площадью. Если они вдруг запомнятся - и, не дай Бог, выговорятся при посторонних - то в лагерь попадут и родные, и друзья. Инфекция вычищалась нещадно. И хотя разумом все понимали благость и неизбежность таких мер (а кто не понимал, тем регулярно показывали по телевизору внезапно одичавших, ещё недавно "культурных" и "просвещённых" соседей), но каждый надеялся, что его-то не будут выпиливать, хоть в его уши и попали капли слов-вирусов.
www.diary.ru/~syek/p103680947.htm
URL комментарияwww.diary.ru/~syek/p103680947.htm